 |
|
Воспоминания прислал: Курилов Александр Иванович Война на меня и мою семью свалилась, как летом снег на голову. Было ясное утро. Я, четырехлетний, и мой ровесник Шурик Морозов вместе с 12 летним братом Андреем пошли за водой к ближнему колодцу. И когда обратно спускались под гору, то увидели бегущую к нам наверх сестру Маню. Она бежала в гору и махала белым платком. Когда она подбежала к нам, то ревела навзрыд, и мы еле поняли, что началась война и что наших мужиков забирают на войну. Мы вылили из ведер воду и бегом домой, а дома уже никого не было. Все ушли к правлению колхоза. Прибежали туда - и там уже никого не было. Отец наш поехал провожать своих хуторян в райвоенкомат. А на второй день к вечеру вернулись все убитые горем бабы, проводившие своих мужей на фронт. Отец наш, провожая своих хуторян, и сам добровольно ушел с ними на фронт и не простился с тремя своими детьми из пяти. В доме долго стоял плач матери, и сестры и мы, четыре брата, не отставали, втихомолку обливались слезами. Было обидно и страшно, что отец нас, как других своих детей, не обнял на прощание и что мы его больше не увидим. А потом мы с такой надеждой ждали его с победой. Но больше года прошло, прежде чем появились у нас наши солдаты. Они пришли не с победой. Они отступали под натиском фашистов. И мы, пятеро малолеток с мамой, выходили на проселочную дорогу, по которой отступали наши солдаты. Приносили хлеб, воду, молоко, вареную картошку с солеными огурцами и передавали в строй нашим солдатам. Они брали это с благодарностью и с полными слез глазами отворачивались. А мы всматривались в их лица и колонны и все ждали появления нашего отца. Это продолжалось недолго. В один из последних дней отступления на несколько часов, на великую нашу радость, появился отец. Он пробыл недолго. И распрощавшись с каждым, отправился догонять свою часть. На второй день под вечер к нам во двор пришло несколько солдат с командиром. Командир сказал нам, что завтра будет последний эшелон на ближайшей станции, и многодетные матери со стариками должны прибыть на эту станцию в 9 километрах от нашего дома для отправки в тыл. Мама засомневалась, но он твердо сказал: детей надо спасать от фашистов, и чтобы завтра со всеми детьми была на станции. Дедов и бабок я не помню, они умерли до моего рождения. До восхода солнца мама собрала нас, каждому вручила по узелку, нагрузила старших братьев и себя узлами побольше, и мы до наступления жары пришли на станцию. Целый день на станцию подходили многодетные матери и старики. А с другой стороны путей после полудня приходили и приходили измученные жарой люди. Оказалось, что в двух-трех километрах от станции фашисты разбомбили железнодорожное полотно, и эшелон с беженцами из Ленинграда застрял, и они добирались к нашей станции пешком с детьми, стариками и свом скарбом. Их было так много, что все в лесопосадке не умещались. Маскироваться им стало негде. А в воздухе шныряли мессершмитты, и их от нас отгоняли наши ястребки. Уже две цистерны воды выпили, а состав все не подавали. И только ближе к закату солнца подошел третий раз состав-водовоз, слил цистерну воды, и машинист в рупор предупредил, что больше воду возить не будут. Паровоз загудел, зашипел и весь в пару удалился в сторону Минвод. Наступила гнетущая тишина, каждый чувствовал себя обреченным. Набрали воды, каждый во что мог. И вдруг со стороны Минвод, куда ушел водовоз, быстро появился эшелон. С нашей стороны двери были закрыты. Спустя какое то время на крыше вагона появился офицер. Он в рупор виновато обратился к нашей стороне беженцев. Сказал, что недалеко разбито железнодорожное полотно, состав, который вез беженцев из Ленинграда, стоит. Если пути успеют до прихода фашистов восстановить, нас на этом поезде увезут. Ни одна мать, ни один старик или старуха даже не попыталась прорваться на посадку на поданный поезд. Потом снова появился тот же офицер и сказал, что по приказу ТОВАРИЩА СТАЛИНА в первую очередь мы эвакуируем еврейские семьи, их фашисты уничтожат всех подряд. А вас, может, не тронут. Попросил прощенья у нас всех, сказал, если нас не успеют эвакуировать, то чтобы все расходились по домам в разброд и еще ждите, мы обязательно скоро вернемся и фашистов погоним до самого Берлина. Нам, детям и, в частности, мне ничего не было понятно, и не известно, кто такой Сталин, кто такие евреи, я ходил на их сторону за водой, они были такие, как и мы, только у нас волосы от солнца были белыми, а у них темные. Я не понимал, за что их первыми фашисты уничтожают. Потом начальник этой маленькой станции объявил в рупор, что поезда больше не будет, и попросил расходится не толпами по домам. Мама собрала нас, и мы со своими узлами следом за нашими односельчанами отправились домой. Вдруг старшие Андрюшка и Митя увидели в придорожном рве плачущих мать и девочку. И когда мы к ним подошли, то в канаве у железной дороги увидели девочку и ее мать, вымазанных мазутом и страшно испуганных. Они шли от разбитого поезда к составу, который нас не вместил, а вдоль железнодорожного полотна пронесся фашистский мессер, и они успели спрятаться в канаву, у девочки от страха отказали ноги, и мама ее не могла вытащить из рва, и они отстали от поезда. Наша мама стала их звать к нам домой. Но мама девочки сказала, что им опасно оставаться. Фашисты нас повесят на ваших глазах. Мама им сказала, что поезд они не догонят. И что их могут догнать фашисты. А у нас они, может быть, не сразу появятся, далеко от грейдера, и что у нас найдем, где спрятаться. Они погоревали-погоревали, и мама девочки согласилась. И только потом мама сказала, что ее девочку зовут Ира. Ира идти сама не смогла, и сначала Андрей, а потом Митя, по очереди несли ее примерно семь с половиной километров. Пришли поздно, и на улице мы никого не встретили. Мама наша вместе с Андрюшей, Митей и Маней, пока мы спали, под русской печкой вырыли убежище, ночью натаскали туда соломы. Она не колется, - сказала мама, но сверху постелила плотное покрывало, положила туда одеяла и подушки. И сказала Ире и ее маме, чтобы оттуда без нее не выходили. А нам всем тихо сказала, чтобы никто и никогда не знал, что у нас есть беженцы. На другой день, когда солнце склонилось к закату, с запада пошли мотоциклисты в рогатых касках, быстро заняли все дворы. Обыскивали хаты, сараи. Среди них были предатели, русские и украинцы. К большому счастью, эти передовые фашисты быстро уехали. И через день-два появились три хуторянина со всеми мужиками ушедшие на войну. Все они носили украинские фамилии. Я не хочу называть их украинские фамилии, чтобы не огорчать многочисленных родственников и детей этих полицаев. К ним добавился еще и один дед с украинской фамилией, который стал старостой на нашем хуторе, зять которого был военным летчиком и закончил войну в звании полковника. Потом я слышал, как Митя и Андрей читали нашей маме приказ фашистского коменданта, чтобы все жители выдавали им (фашистам) красных командиров, солдат, евреев, всех колхозных и сельских начальников и активистов. Мама нам сказала, наш отец был заместителем председателя колхоза, и если бы он был с нами, то его бы фашистам выдали полицаи и староста. Она нам сказала, что Ира и ее мама – евреи, и чтобы мы никому не проговорились. Будет так, как Бог даст, но выдавать фашистам их нельзя, это наши. А если поймают, то все вместе помрем. Ночью, когда я выходил в туалет, я видел как наши матери шептались и плакали. И так с лета 1942 по конец января эти несчастные люди, ставшие нам очень близкими, только глубокой ночью до наступления холодов могли выходить в огород и там прятались в кукурузе, и когда они возвращались, я не знаю. Мне было очень страшно, особенно когда староста и два власовца во дворе встретили меня в отцовской пилотке. Дед позвал меня и при этих жирных предателях спросил меня: "дэ твий батько?", ну я ему с детской гордостью и отрапортовал коротко: "в Красной Армии" и сразу повис в ручищах власовского верзилы-хохла "дэ?" и держал меня на весу за воротник приговаривая "у, красноголовый, как об угол дома вдарю, так мозгы и повылитають". Пока я не потерял сознание от удушья, он меня не отпустил. А потом, в одну метельную ночь, кто-то поцарапался к нам в окно. Андрей и Митя выскочили во двор, и через какое время еле внесли человека без сознания. Он у нас пробыл долго. Как оказалось, у него было воспаление легких и обморожения. Мы думали, что он бежал из колонны плененных фашистами наших солдат, которых в метель фашисты оставили ночевать на выгоне. Он долго ничего не говорил, зарос густой бородой. И потом, спустя время, ни с кем кроме моей мамы не говорил. И только, видимо, когда выздоровел от настоек лечебных трав, со всеми нами тепло простился, в том числе и с беженками, и на прощанье сказал: «потерпите еще немного, скоро наши прийдут». Забрал с собой Андрея и ушел. Только через четыре дня Андрей вернулся домой. Он сказал нам, что это был наш разведчик. И каково было мое удивление, когда в один из дней к нам пришли полицаи, принесли дров и кизяков заставили натопить печку и после этого нас всех выгнали в холодную, с начала зимы не топленую комнату. Мы слышали за дверью какую-то возню, громкий смех. Очень вкусно пахло за дверью, мы были голодные, и нам было дурно от вкусных запахов. А когда нескоро все стихло, я выскочил в теплую комнату, чтобы выйти в туалет, и обмер, когда увидел "нашего больного" в фашистской форме сидевшего в дреме у печки, а фашисты спали на кроватях и на нашей русской печке. Видимо, увидев мое удивление, он приложил палец к своим губам, и я прошел мимо. Я подумал, что он их часовой. И спрятался в сарае рядом с коровой, там было тепло. А когда возвратился, его уже не было в комнате. После этого прошло не так много дней, и снова начались долгие метели, но несмотря на это высоко в небе почти беспрерывно гудели в основном наши бомбардировщики, мы все их научились опознавать по звуку, особенно наши истребители (ястребки). Знали, когда летят на фашистов с бомбами и когда пустыми обратно. Потом, через день-два началась такая пальба, дом дрожал. Мы все спрятались под кровати, они тоже ходили ходуном на колесиках. А еще раздался такой страшный взрыв недалеко от нашего дома. Я думал - всё, нам всем пришел конец. Утром узнали, что это взорвана наша крепкая кирпичная школа набитая фашистами стрелковым оружием и боеприпасами. На вторую ночь к нам громко и как-то весело постучали. Братья выскочили на веранду, потом шум, гам, неразбериха. Раздался возглас: фашисты, полицаи, выходи! Братья кричали: у нас никого нет. Но все равно наши солдаты все осмотрели, нашли под полом наших беженок из Ленинграда. Как оказалось, у них при себе имелись документы, а у нас в колхозе никаких документов не выдавали, комендатура какие-то картонки через полицаев сразу после прихода фашистов выдала каждому в нашей семье. Документы беженкам вернули. Фашистские картонки у нас забрали. Они удивились, что нас фашисты не тронули. Мы перед фашистами и полицаями не засветились. После проверки документов, вдруг новый стук и крик: отрывай, свои! - и в комнату ворвался бывший "наш больной". Схватил в охапку Андрея расцеловал его, поднес на руках к нашей матери и сказал, что хороший у тебя сын, мать, он спас меня от фашистов, когда провожал меня после болезни. Расцеловал нас всех, всех. Оставил нам консервы, хлеб и сахар. Видимо, готовился к встрече с нами. Беженкам пожелал быстрее вернуться в родной Ленинград и всем, всем всего самого хорошего, на прощанье обнял каждого и исчез в ночной метельной мгле. А после обеда пришли к нам два солдата и взяли с собой Андрея, попросив нас за него не беспокоиться. Мы снова все испугались, Ира и ее мама снова спрятались под печкой. И только к сумеркам пришел горестный Андрей. Молчал и плакал и не сразу сказал, что бывший "наш больной" погиб у почты. Он нарвался на фашистский пулемет в кромешной ночной мгле. Он успел бросить гранату в окно почты, а из-за угла другой фашист в упор расстрелял бывшего "нашего больного" - командира разведроты капитана Синяева. Так мы узнали, кто он был, и под чьим командованием советские солдаты освободили нас из оккупации. И до сих пор мы все помним его и благодарны ему за наше спасение, стоившее ему жизни. И когда я бываю в своем селе, я обязательно прихожу к нему на могилу у обелиска. Благодарные жители села ухаживают за его захоронением и, считая за честь, установили мемориальные доски всем односельчанам, павших на полях сражений в Великой Отечественной Войне. Я горжусь тем, что в шестилетнем возрасте узнал своего воина-освободителя, и с гордостью несу добрую память о нем и о своей матери, спасшей не только своих детей от гибели в фашистской оккупации, но и беженок из Ленинграда, Иру и ее маму, также и жизнь капитана Синяева, которую он потом отдал за нас. У нее хватило силы воли и мужества не поддаться угрозе смерти не только для нее, но и нас, всех ею спасенных. Вечная им память: нашей матери и советскому воину, нашему освободителю капитану Синяеву. И стоит тот обелиск с февраля 1943 года в моем родном селе, освобожденном ценой жизни капитана Синяева. К счастью, о других потерях его солдат я не слышал. Освобождение из оккупации в бывшем нашем положении не менее радостное, чем освобождение из концлагеря. Каждая минута жизни в оккупации для нас и наших беженок могла обернуться мучительной смертью или долгой мученической смертью в концлагере. Любая жизнь в фашистской оккупации для любого советского человека могла быть оборвана любым фашистом или другим негодяем - фашистским приспешником и предателем рода человеческого. Прожил я долгую и интересную жизнь, прошел трудовой путь от шестилетнего пастушка ягнят с 1943 года до президента западногермано-советского консорциума. Я много видел в своей жизни, от послевоенной разрухи и голода до шикарных приемов в Западной Германии, в залах, в которых принимали Папу римского, королеву Великобритании, президента США Рейгана и премьер-министра Англии Тэтчер. Во многих крупных городах Западной Германии я встречал немецких детей войны. Я откровенно рассказывал об ужасах, которые пришлось пережить моей семье и всем советским людям от фашистов. Они рассказывали, как их безжалостно бомбили американцы, особенно те, кто выжил в Штутгарте, Кельне и Дюссельдорфе и многих других городах. Мы понимали, что наши отцы были врагами и то, что их отцы - захватчики, мой отец и многие другие -освободители. К счастью, я не встретил ни разу негативной реакции, только сожаление о том, что слишком поздно нам, детям этой страшной войны, довелось встретиться и почти ничего не сделать для того, чтобы наши народы никогда не повторили горький опыт своих предшественников. Такие хорошие встречи у меня были с многими крупными руководителями и владельцами крупных фирм, такими же детьми той проклятой войны. Мы, дети войны должны не только помнить о той войне, но, по возможности, до конца своей жизни рассказывать правду о ней тем, кто не знает о ней как мы. Я вырос в послевоенной разрухе, в многодетной семье. У меня, как и миллионов других, война отняла детство и обворовала юность. Отец пришел с войны инвалидом, брат в 20 лет закончил войну слепым, сестра, до исполнения 15-ти лет назвавшись 18-летней, в 1942 году ушла на фронт и 7 мая 1945 года закончила ее в Австрии, в городе Линц, в котором мне пришлось сотрудничать с крупным западно-германским объединением. Вернулась она с войны в орденах и медалях. На войну с первого дня ушли и три брата моей мамы и все живыми вернулись домой с боевыми орденами и медалями. Один из них закончил войну в Берлине, другой в Брно, а третий в Праге, и во всех этих городах мне пришлось побывать в деловых поездках. К моему счастью, я был востребован, мне удавалось создать или сделать то, что не под силу было многим. Я всегда, сколько себя знаю, учился сам и учил других. Одним из самых памятных дней в моей жизни был день, когда меня из Западного Берлина на два часа привозили в Трептов парк к монументу советского Воина-Освободителя. Я испытал истинную гордость за свою страну и наш народ. Я всегда желаю всем людям быть только добрыми и не злыми и никогда не доводить дела до войны.
Редакция сайта не отвечает за достоверность присланных читателями писем и историй
|
