 |
|
Историю прислал Константин Ларин.
В начале июля по большаку потянулись странного вида люди в пропитанных пылью одеждах. Мрачные бородатые мужики жестоко стегали изможденных лошадей, из последних сил тянущих скрипучие деревенские телеги с наваленным на них домашним скарбом. Иногда на телегах можно было видеть совсем маленьких спящих детей, в неудобных позах приткнувшихся между узлами. Остальные шли пешком. Женщины, старухи, подростки постарше, все что-то несли, тащили, толкали перед собой тележки либо детские коляски, наполненные доверху все той же домашней утварью. Первые пару дней людской поток был не плотным. Но чем отчетливее был слышен приглушенный ранее гул с запада – тем, текущая по большаку на восток река, становилась полнее.
В первый раз мальчишки, прослышав от взрослых про большак, побежали туда с целью поглазеть, а может и подразниться на какого возничего. Но, заняв позицию на придорожном бугре, пацаны приутихли... Молча, посидев некоторое время на наблюдательном пункте, они, вдруг, воробьиной стаей сорвались с места и рванули в деревню. Обратно, к большаку, они вернулись кто с чем в руках: кто-то
выдернул в огороде молодой зелени, кто-то тащил воду в баклахе, а кто-то даже краюху хлеба. Примостившись на бугорке, пацаны выбирали в толпе цель и, по очереди слетали с него, отдавая принесенную снедь той или иной женщине или старухе.
Беженцы...
Это странное слово не пугало. Все до единого из Пашкиных друзей оставались дома, в родном селе. В общем – ничего и не происходило особенного в обычной, летней мальчишеской жизни. Только отцы да матери днями и ночами пропадали в колхозе. Отец не ушел сразу на войну, как многие другие. Его оставили в колхозе на время: согнать на станцию и отправить куда-то далеко весь колхозный скот...
Однажды, не успев заснуть, Пашка застал, пришедшего уже затемно, отца. Мать сняла полотенце с накрытой на столе нехитрой еды.
Прошлепав босыми ногами по полу, Пашка сонно уткнулся в отцовское плечо.
- Ты чего не спишь, сорванец?
- Бать, а тебя убьют?
- Сейчас леща получишь! Марш спать! – мама перекрестилась на пустой угол.
- Не боись, Пашка. Не убьют. Мы их всех побьем и прогоним. А ты береги мать и сестренок. Ты у меня один мужик в доме остаешься. Хлюпнув носом и растерев под ним рубахой, Пашка полез на нетопленную летом, холодную печь. Еще некоторое время, пока не сморил сон, он слушал отца...
- Умаялся, мать, сегодня... Бычка, Жорку, насилу отправили на станцию... Впервой взяли его с Федором да повели обычно... Идет...
Нормально... Как всегда... А как до крайней хаты дошли – стал, и ни в какую... Оставил Федора, да сам в правление за полуторкой побёг...
Так Жорка кол вырвал и на ферму воротился... Там его к полуторке цепью молотильной привязали... Идет... Как опять до хаты крайней
дошел – стал... Не сдвинуть...
Как понимает что... Полуторку назад тянет! Он же здоровенный-то какой... Умаялись...
Дрынами гнали сзаду... Ох... Тяжко, мать... Да не с того...
Пашка уснул... А в темноте, за хатой, отец с матерью еще долго копали длинную окопную щель...
...
В тот день отец пришел рано. К обеду. Пыльный, пропахший сеном и хлевом.
- Сегодня, мать... Сейчас. С товарняком повезут...
Мама тут же заплакала, следом зарыдал Пашка и сестры. Наскоро поев, отец смахнул в рот крошки со стола, взял заготовленную загодя котомку и молча двинулся со двора. Обогнав и мать и отца, Пашка влез на плетень и, скривившись, размазывал по щекам слезы. Большая отцовская рука, накидывающая петлю на приворот и широкая, мокрая от пота его спина – это Пашкина память...
...
Гул со стороны Полтавы становился все гуще. С большака исчезли беженцы и теперь по нему топали наши солдаты, катились пушки и редко громыхали танки. Сейчас уже и сельские женщины приходили сюда и горестно смотрели на измученные, суровые лица бойцов – таких же мужиков, как и их собственные. Иногда одна из баб не выдерживала и принималась голосить.
- Ты что ж нас хоронишь, тетка? Щас ротному шепну – да отлучусь тебя пошшупать. Вразумешь что живые! – один из солдат залихватски
сдвинул пилотку на затылок. Все грохнули: и мужики, и бабы, и детишки...
- Да ты воротись только! От меня-то живой не уйдешь! – сквозь смех и слезы огрызнулась вывшая молодица.
- Ай да баба! Не бойсь! Погоним гадов! Придет час!
В трое суток иссяк и этот поток. В один из дней тишину разорвал жуткий, визжащий звук: с длинным воем, предваряющим собственное падение, на село обрушились снаряды, сотрясая хлипкие стены хат взрывами. В промежутке между взрывами мать с детьми спрятались в окопе. Обезумев, по двору носился только пес.
- Кабыздох! Сюда! – высунулся Пашка. Пес пулей влетел в окоп, растолкал всех и забился, дрожа всем телом, в самый дальний угол. Он немного затих только когда на него прямо сверху сели Пашка с сестрой Тоней. Земля дрожала. Потянуло гарью. Налет продолжался недолго, и скоро над селом снова повисла звенящая тишина. Вдруг с ревом, едва не цепляя крыши, над хатами пронеслась пара самолетов. Развернувшись над пустым большаком, они вернулись к селу, и главную сельскую улицу, один за другим, прошили ровные фонтанчики пыли. Как только рев моторов стих – за окраиной послышался монотонный, нарастающий стрекот. Мать заперла всех в доме, но Пашка просочился в сени, а потом и во двор, к плетню. Сквозь прутья он видел вползающую на улицу железную, шелестящую, лязгающую огромную, шевелящуюся «гусеницу». Всем своим нутром Пашка чувствовал, они – чужие. Не выдержав всего ужаса этого дня и тревожного, непривычного для сельской тиши надвигающегося скрежета, Борька,
проломив плетень в своей выгородке, с визгом помчался поперек улицы наперерез мотоциклу. Короткая пулеметная очередь остановила его отчаянный бег и Борька, коротко хрюкнув, ткнулся окровавленным пятачком в край колеи. Ноги поросенка пробежали в пустоте еще несколько метров и Борька замер. Заполнив всю улицу, «гусеница» остановилась. Скоро затихли моторы, а вместо них воздух наполнился человеческим лаем. Прямиком к их хате направлялся здоровенный солдат. Пыльная железная каска, закатанные до локтей рукава рубахи, грязные, поросшие густым рыжим волосом руки, лежащие на оружии – надвигались прямо на Пашку. Тот отпрянул от плетня. На шорох немец резко дернулся, что-то щелкнуло, и черная дырка тонкой трубки глянула Пашке в глаз.
- Шайзе! – солдат шевельнул стволом. – Пу! Пу! Пу! – немец дико заржал.
На пороге появилась мать. Она рванулась к Пашке.
- Найн! Найн, матка! – немец поднял ей навстречу ладонь. – Млеко! Курка! Яйка! Шнель! Шнель!
Мать сгребла в охапку остолбеневшего Пашку и затолкала в хату.
...
Жизнь под немцем была относительно спокойной. Местность степная, не лесистая, партизан не было. Мужиков в селе не осталось: воевали где-то, а то и сгинули уже. Но про то никто не знал. Ходили только слухи, хоть прошел уж год, и снова стояло лето, что под
Москвой, зимой, наши дали фрицам, да только много своих полегло.
По большаку все время двигалась немецкая техника. И в селе, по этому случаю, немцы оставили постоянную команду. Командовал десятком солдат высокий, тощий, видимо больной, а потому злой, офицер, который покашливал на платочек, а потом внимательно
его рассматривал. Поселился комендант в хате напротив. При нем все время находился добродушный, с натруженными руками, пожилой солдат. Мальчишки прозвали его «конюхом», потому что все свободное или занятое время тот возился с парой лошадей, без конца вычесывая, запрягая и распрягая их. Лишь иногда, когда пацаны затевали возню на пустыре перед школой, «конюх» усаживался на бревно под вишней, набивал трубку и смотрел, с неизменной улыбкой, на детей. В какую игру могли играть мальчишки в то время? Конечно в «войнушку». Соорудив винтовки и сабли из палок и веток, они делились на «наших» и «фрицев». «Фрицем» никто не соглашался быть добровольно, поэтому «фрицев» назначали. Их всегда было мало и их всегда быстро «убивали». Когда «наш» или «фриц» на бегу останавливался, «пронзенный» пулей, и долго падал, войдя в роль, немец под вишней хрипло смеялся и тер глаза, то ли от едкого табачного дымка, то ли от чего еще... Иногда он перехватывал за рубашонку пробегавшего пацана, доставал из кармана плоскую, круглую, металлическую коробочку, открывал, вынимал оттуда леденец и клал его в ладошку, всегда загибая внутрь маленькие детские пальцы. Часто мальчишки специально разыгрывали прямо перед «конюхом» спектакли с бесконечным «умиранием» «убитого» солдата. Тогда, на небритых щеках этого чудного немца, уже все видели две мокрые дорожки.
...
В один из летних дней, вездесущие пацаны и любопытные бабы, глазели на невиданную доселе команду. На улицу вкатывались, прыгая по ухабам на дутых шинах, несколько десятков солдат-велосипедистов с автоматами на спинах, восседающих на темно-зеленых железных конях. Велосипеды блестели спицами и разными, красными и белыми, стекляшками, прикрученными к ним здесь и там. Докатив до
школьного двора, немцы спешились, смахнули тряпками пыль с рам и затолкали велосипеды в сарай. У всех без исключения мальчишек от увиденного горели глаза. Всю ночь Пашке снился велосипед: блестящий лаковой краской, с
зажженным фонарем на руле, с кожаным, скрипучим сиденьем и разлинованными в клетку шинами. Двор отцовской хаты одним боком выходил на школьный двор. В полуденный зной несколько пацанов шептались за плетнем, сквозь щели, вожделенно, поглядывая на сарай. Уже по сумеркам, прошуршав по бурьяну запущенной спортивной площадки, Пашка с ребятами прокрались к задней стенке сарая. Отодрав
дрыном доску, двое тихонько влезли внутрь... Утром Пашка проснулся от крика и топота в доме. Всюду шарили солдаты, переворачивая лавки, двигая сундуки, гремя ведрами... Двое, ругаясь и крича, тыкали автоматами в мать, выталкивая ее из хаты во двор, в чем была, в белом. Пашка стремглав соскочил с печки и рванул следом. По всему селу происходило то же самое: немцы сгоняли жителей на школьную площадь.
Вперед, перед толпой, вышел полицай:
- Ночью хтось покрав у сараи частыны з вэлосипэдив... Покы нэ знайдуть вора – вси будуть ось тут, на площи... Нэ знайдуть зовсим, ни
вора, ни частыны – розстриляють... – полицай шагнул за шеренгу немецких солдат. Их командир, покашливая, медленно пошел вдоль первой линии сельчан, иногда останавливаясь и пристально всматриваясь некоторым в глаза. Пашка стоял со всеми, обняв маму обеими руками. Дойдя до них, офицер вдруг резко выкинул руку, рванул Пашкину мать за шею и выбросил из толпы. Та упала в пыль.
- Ты любить сфой мальтшик? Ты узнавайт все! – отодрав за волосы мамину голову от земли, прорычал немец.
Не помня себя, обезумев, жалея маму, Пашка бросился к офицеру, повис на его руке:
- Отпусти! Отпусти маму! Гад! Отпусти!
- Кляйне швайн! – немец сбросил мальчонку на землю. Пашка снова вскочил. Царапая в кровь лицо о застежки и пуговицы, о кожаные
ремни, он колотил кулачками по груди немца.
- Это я украл! Я! Брось маму! Это МОЯ мама!
Офицер одним движением стряхнул Пашку с себя, одновременно расстегнув кобуру и вытащив пистолет.
- Нет! – очнулась мать, бросаясь в ноги немцу, обнимая его сапоги...
Неожиданно из шеренги немецких солдат к офицеру шагнул знакомый мальчишкам «конюх»:
- Дас ист киндер, Гер официр... - он не успел закончить. В скулу врезалась рукоять пистолета...
...
К счастью все быстро выяснилось. Раздав подзатыльники и погуляв вожжами по мальчишеским задницам, бабы снесли к комендантской хате груду цветных стекляшек и велосипедных фонарей...
В доме было тихо. Пашкина голова лежала на маминых коленях. Ее рука монотонно двигалась против волос, к Пашкиной макушке и обратно, глаза слепо смотрели в одну точку. А Пашке ничего кроме этого уже было не нужно... Он мирно сопел, только иногда вздрагивая и крепко сжимая в кулаке мамин большой палец...
1941-2007
Редакция сайта не отвечает за достоверность присланных читателями писем и историй
|
