Наша Победа. День за днем - проект РИА Новости

(Эти собственные мальчишеские отрывочные воспоминания подкреплены письмами матери в годы войны отцу)

Война застала нашу семью под Ленинградом в Невской Дубровке у родителей отца, куда мою мать - Инки Лилью Петровну назначили за день до начала войны преподавателем средней школы.

Мне в августе 1941-го пошел девятый год, и я готовился к школе. Если июль запомнился вереницей беженцев с повозками и коровами, двигавшейся откуда-то с запада, наверное, с Карельского перешейка, то в августе все тревожнее стало от приближения войны – участились налеты самолетов и бомбежки. Мама познакомилась со своим девятым классом на уборке овощей и на рытье противотанковых рвов и траншей вдоль берега Невы.

Началась спешная отправка барж с людьми в Коми, главным образом, женщин и детей. 31 августа от дубровской пристани отшвартовались две баржи, на одной из которорых отправлялись и мы – мама, я, два моих младших брата – Раймо и Орво и тетя Катя. На берегу нас провожали дед Нестер с бабушкой - Ловисой. Дед философски заметил, что «лучше умереть дома, чем на большой дороге».

Наши места находились в трюмной части первой баржи, ближней к буксиру, тянущему нас. После кратковременной остановки в Шлиссельбурге вошли в Новый канал (обводной по берегу Ладоги). Был прекрасный солнечный день. Я забрался на самый гребень довольно пологой крыши и удивлялся, как такой небольшой буксир справляется с двумя наполненными до отказа людьми баржами. И в этот момент я заметил, что прямо на нас очень низко летит самолет странных незнакомых очертаний. «Фашистский», – пронеслось в голове.

Не успел я скатиться с крыши, как раздался первый взрыв бомбы, но, к счастью, он произошел рядом с баржей в воде. Началась страшная паника. Повсюду крики. Я побежал к нашим местам и у входа в трюм увидел братьев, которых как наседка прикрывала тетя Катя. В этот момент рядом с нами раздались два еще более страшных взрыва – две бомбы угодили в наш конец баржи. Над нами разнесло крышу, провалилась часть палубного перекрытия именно там, где находились наши места. Баржа начала тонуть. Кругом уже лежали люди, мертвые, раненые.

Мы вскакиваем с места и бежим туда, где мама готовила на плитке еду. Все мы живы! После еще нескольких заходов самолет улетел. Крышу разбросало вокруг баржи. Откуда-то появилась лодка, но она не могла сразу подойти к борту.

Меня подхватывает какой-то мужчина и бросает в лодку. Второй ловит. И вот я уже на берегу и кричу: «Ой мама, скорее! Ой тонете!»

К счастью канал оказался не настолько глубоким, и баржи сели на дно, а борта их остались над водой. Вскоре все мы оказались вместе на берегу. Обнимаемся, целуемся. Радость после непередаваемого страха. Это действительно было наше первое страшное свидание с войной.

Сейчас, когда в памяти возникают эти картины, подкрепленные письмами матери тех суровых лет, у меня никак не укладывается в голове, как цивилизованные немцы могли так исковеркать себя под влиянием сумасбродных идей, чтобы превратиться в нравственных уродов, уничтожающих женщин и детей. Летчик же все прекрасно видел!

К вечеру кое-как добрались до Шлиссельбурга, где устроились на ночлег у двух добрых стариков в их домике.

Утром мама ходила на место трагедии, надеясь найти пропавшую сумочку с документами и деньгами, но увы...

На берегу продолжали доставать погибших. В один ряд укладывали детей, в другой - взрослых. Эти ряды казались ей нескончаемыми. А они все пополнялись и пополнялись. Другая группа копала общую могилу.

Первого сентября - сегодня я должен был пойти в школу, но мы целый день шли по левому берегу Невы, на котором позднее будет отвоеван небольшой плацдарм - героический Невский пятачок, который сыграет важную роль в прорыве блокады Ленинграда.

Во время переправы через Неву вновь пришлось пережить несколько минут страха, так как немецкие самолеты осуществляли очередной налет на Ленинград, а по ним стреляли зенитки и дождь осколков окружал нашу лодку. Но все обошлось.

«Такой трудной оказалась наша первая попытка уйти от войны», - пишет мать в своих письмах. «После того, как мы вернулись с баржи, жизнь наша подверглась жестокому испытанию – испытанию блокадой».

Немцы подходили к Неве. Здесь я вновь обращаюсь к письмам матери: «9 сентября завязался воздушный бой над Новым поселком (часть Дубровки), заставив всех жителей уйти в лес. <…> Бабушка и дедушка остались, а мы с тетей Катей, схватив детей, вместе с другими очертя голову неслись куда глаза глядят, только бы увести детей от этого кромешного ада. Бабушка пришла в лес на следующий день.

Но и в лесу не было покоя. Немцы с другого берега обстреливали его из минометов. Ежедневно приходил к нам дед Нестер и приносил пищу: картофель, овощи, молоко, А сам продолжал копать картофель. Но у однорукого старого человека дело шло медленно. <…> Прожили мы в лесу несколько дней, и я твердо решила найти детям более безопасное место. 13 сентября отправились через Колтуши во Всеволожск. <…> За два дня с ночевкой в деревне Виркиля добрались до Всеволожска. <…> Никогда не сотрется в памяти человек большой души, заведующая РОНО Гордиенко Надежда Ивановна. Приняла она нас исключительно тепло, как родных, привела к себе домой: «Дети будут питаться в детском саду. Жить будете здесь у меня».

«17 сентября нас на лошади увезли в Колтуши. Я была назначена преподавателем Колтушской средней школы, которая находилась в 10 километрах от Ленинграда в Старой деревне, а жили мы недалеко от школы в деревне Токари в бесхозном доме. Кроме нас в нем жили еще две семьи. У каждой по комнате и общая кухня».

Занятия в школе велись только с выпускными классами – седьмым и десятым. Они проходили в кабинете директора, так как в школе расположился госпиталь. Вскоре и в выпускных классах прекратились занятия. Учителей привлекли к регистрации прибывающих в Колтуши людей: женщин, стариков, детей. Раздавали хлебные отрывные талоны, но на них давали только 120 граммов хлеба и то лишь до сентября, а затем только сухую горчицу и соль.

Дед Нестер рассказывал перед войной, что в молодости ему один человек точно предсказал всю его последующую жизнь. «Только в одном он ошибся, - добавил дед, - что я погибну на войне. Мне уже почти 70, и какой из меня безрукого вояка…» Судьба же распорядилась по-своему.

28 сентября мать навестила деда в Дубровке, хотя это было очень опасно. Немцы уже были на левом берегу. Дед завершил копку картофеля и убрал ее в яму. Готовил в сарае углубление, чтобы закопать свой рабочий инструмент.

Мама договорилась с дедом о том, что в пятницу может приехать за ним и за бабушкой в лес. Он готов был пойти в Колтуши. Но в пятницу уже оказалось поздно. В четверг дедушка Нестер был убит в собственном дворе осколком разорвавшейся бомбы.

Мама решила похоронить деда. Кое-как под постоянными бомбежками добралась до дома, у которого уже была разрушена боковая стена, и две комнаты выглядели как сцены с расставленной мебелью. Во дворе она столкнулась с двумя военными, которые, узнав о ее деле, попросили немедленно ради детей уходить с передовой и дали честное слово похоронить деда. Слово они сдержали.

Бабушку мама привезла совсем больную. Через четыре дня ее не стало. Врач поставил диагноз: рак желудка, хотя никаких анализов не делали, да и невозможно было. Точнее, наверно, было бы назвать причиной смерти войну.

Отвозили мы бабушку на Колтушское кладбище на лошади, запряженной в двуколку. Похоронили на возвышенном месте недалеко от церкви.

На поминальном столе был гороховый суп, картофельные лепешки и черный кофе из остатков бабушкиных запасов.

С середины октября начались действительно тяжелые времена. В начале октября два раза нам облегчила участь счастливая случайность - останавливались военные, отправляющиеся в передовую, на Невский пяточек. В эти дни нам перепадало и горячего солдатского супа, и дров.

А потом мы питались всего раз в день тем, что выдавали по талонам из столовой. Естественно, что мы с утра ждали у окна с ложками так называемого супа и крошечного количества пшенной каши. И этот обед повторялся только через сутки. Поэтому мать и тетя Катя, пока не было снега, ходили по полям и собирали все, что еще можно было найти. Иногда попадалась замороженная картофелина, иногда какой-нибудь овощ. А когда выпал снег, ходили по местным деревням в надежде купить сырые картофельные очистки, а сердобольные хозяева как бы невзначай подкладывали в очистки одну–две картофелины. Из них готовили суп или пекли лепешки. Однажды мать нашла на чердаке невыделанную овчину, соскоблила с нее шерсть, вымыла хорошо и не раз варила «мясной суп» с картофельной шелухой.

Голод и холод были теперь в нашей жизни страшнее сирен, зовущих в убежище.

Приближался 1942 год. Мама и все мы были очень слабые и еле ходили.

В этих тяжелых условиях поселковый Совет решил доставить детям радость. С 23 декабря по 10 января в школе ежедневно устраивали елку. Приходили на нее не только школьники, но все, кто мог ходить, или кого могли привести мамы. Побывали на этой елке и мы. Мой брат Раймо при чтении стихотворения Некрасова «Мужичок с ноготок» почувствовал себя плохо и упал.

Вскоре в нашей жизни произошли изменения, которые, возможно, спасли нам жизни. По инициативе РОНО (конечно, не без участия Надежды Ивановны Гордиенко) маму перевели работать в детский лазарет в Бернгардовке. Поселили нас в однокомнатную квартиру вместе с молодой учительницей Антониной Филипповной Шапошниковой. Младшие братья жили круглосуточно в детском саду. И только я оставался дома.

Нам вообще во время войны везло на хороших людей. С добрым сердцем и открытой душой оказалась и Антонина Филипповна, с которой мы стали большими друзьями.

В одном из писем мать пишет: «Целыми днями они были вместе, каждую минуту при деле. Привозили на санках продукты с базы. Увозили белье в стирку и привозили из стирки. Каждый день расчищали двор, дорожки к лазарету, очищали снег с крыши. Через день, а то и каждый день вывозили они на санках из сарая лазарета трупы умерших детишек. Трупы складывали в штабеля на кладбище в специальные холодные помещения. Хоронить не успевали, так как истощенным людям не под силу было долбить мерзлую землю и рыть могилы. Словом, дел у Антонины Филипповны и Реймы было предостаточно, уставали так, что ночью спали как убитые. Так жили мы в Бернгардовке почти три месяца».

В лазарете находились больные, умирающие от голода дети, собранные по району и даже подобранные на улице. Большинство из них были сиротами. Родители уже умерли от голода или погибли. Детей лечили всеми силами и средствами, старались спасти их жизни, но далеко не всегда это удавалось. Питание для блокадного Ленинграда было приличное. Над лазаретом шефствовали военные моряки.

А здоровье матери все ухудшалось. Желудок из-за постоянного недоедания уже почти не принимал пищи. Никакие средства не помогали. «И все же работалось с радостью», - писала она в письме отцу.

Уже в феврале по льду Ладоги начала действовать дорога между блокадным Ленинградом и «большой землей». Из осажденного города началась эвакуация людей в глубь страны. 24 марта 1942 года отправили и нас.

Теперь новую попытку уйти от войны предоставляла нам Ладога. Люди ехали налегке. Брали только самое необходимое. «У нас же не было ничего, - пишет мать, - только дети. Хорошо, что перед отъездом отвели нас на склад детдома и предложили взять детям и себе обувь и верхнюю одежду. Нашлось кое-что только для детей. Мать одного врача дала мне старомодное плюшевое пальто». В нем и проходила мама весь сибирский период.

Поезд довез нас из Всеволожска до станции Ладога. Сели в грузовик и по льду отправились на другой берег. Должен признаться, что страх сопровождал меня на всем протяжении пути. Смеркалось. Было пасмурно. Машина то и дело объезжала полыньи, оставшиеся от предыдущих бомбежек. Хорошо, что на этот раз их не было. Когда мы добрались до земли на станции Жихарево, такого облегчения я ребенком, пожалуй, не испытывал, наверное, никогда раньше. Нас там накормили, но этого я не помню. Посадили в вагоны-теплушки, которые мало соответствовали своему названию, они продувались насквозь. Но главное - мы тронулись в путь. Правда, не сразу наступил покой, ночью под Тихвином состав еще раз попал под бомбежку, но и на этот раз обошлось.

«Путь был долгим. На больших станциях скапливалось до пяти составов, и трудно было ходить за супом, нагибаясь под вагонами. На маленьких станциях начиналась санитарная обработка: тряска, чистка белья от вшей... Жизнь в вагоне шла своим чередом. Умирали люди от голода, от простуды, а новые рождались». Я помню, как в нашем вагоне родился мальчик. Мне было интересно посмотреть, как это происходит, но женщины отгородили место приема родов.

В Красноярске маму сняли с поезда без сознания и увезли в железнодорожную больницу. Принимавший врач сказал: этой к утру можно гроб готовить. Меня, как самого здорового, и брата Раймо отправили в детприемник.

Молодой организм, а маме было тогда 34 года, и главное настойчивость врача Галины Васильевны (опять встреча с прекрасным человеком!), однако, сделали свое дело. Через три месяца мать вышла из больницы. Ее вес был 39 кг. Люди, встречая ее, шептали: «С запада».

По направлению Красноярского переселенческого краевого отдела нас направили в Дзержинский район на постоянное место жительства в старое сибирское село Улюколь. Село было полно эвакуированных. Из-за срочного отъезда мать не успела получить в отделе народного образования свои документы, и поэтому ее не допустили к работе учителем. Всю осень и зиму они с тетей Катей работали в колхозе «Красный животновод» на сушилке. Работа для них ослабевших была тяжелая, но понимали, что надо. Помогали им энергичные, сильные, веселые улюкольские женщины.

Приходилось искать и различные приработки. Колхоз выдавал только пол-литра обрата на человека. Поэтому по вечерам тетя Катя пряла и вязала носки и рукавицы для местных жителей, мама расшивала кофточки и шали. За работу люди приносили хлеб, творог, шанешки. Всему были рады.

Осенью я пошел в школу вновь в первый класс, начатый в Колтушах. С нашего участка мы собрали неплохой урожай овощей.

Мама, конечно, хотела вернуться к работе учителем. Она – родом из учительской семьи - не могла без этого жить. И, несмотря на то что документы о ее образовании еще не пришли, приказом заведующего Дзержинским районо Митропольским она была назначена вторым учителем начальной школы в Нижне-Грязном.

С наступлением весны председатель колхоза, вернувшийся с войны без ноги Аверьян Грибков, пришел в школу попросить, чтобы кто-то взялся подвозить воду в поле для тракторов. Я согласился, хотя и сомневался, справлюсь ли? Перевозил воду на двуколке из протекавшей около деревни речки. Сил, чтобы черпать воду полным ведром и заливать его в бочку, не хватало, поэтому черпать приходилось долго. Если дома были мама или тетя Катя, они помогали. Помню, что первая бочка почти вся расплескалась, и я с плачем пришел домой. Потом взрослые научили делать плавающую «крышку» из веток. С окончанием учебного года я уже все лето был в поле. Во время сенокоса каждое утро уходил на силосование.

Самая большая работа выпадала на осень - время уборки урожая. Днем обычно скирдовали. На телегах подвозили снопы, а взрослые складывали в огромные скирды.

Матери пришли документы из Всеволожска, и ее перевели в Орловскую семилетнюю школу завучем. Вскоре из Леноблоно пришли свидетельства, подтверждающие, что она учитель средней школы. Сообщили, что ей надо собираться на работу в Дзержинскую среднюю школу.

«Для нас, - пишет мама в одном из своих последних писем, - новый 1945 год стал первым большим праздником. Мы получили на трудодни, из которых большая часть принадлежит Рейме (почти 100 трудодней!) - мешок зерна. Кроме того, мы впервые забили нами выращенного поросенка».

А настоящий праздник в этой небольшой деревушке Нижне-Грязное, как и в других местах, наступил 9 мая. Я помню, как через деревню бежал учитель физкультуры Орловской школы, бывший раненый фронтовик и, размахивая портфелем, кричал, не переставая: «Победа! Победа!» Бежал, чтобы успеть оповестить своих земляков в соседней дереве.

Редакция сайта не отвечает за достоверность присланных читателями писем и историй



	2005 © Copyright “РИА Новости”, Москва