|
Историю прислал Юрий Богомолов Война меня застала в городе Ленинграде на пятом году жизни. В памяти остались обрывки событий и обстоятельств, еще какие-то частности.
Отец пришел домой, сел за стол, стал что-то писать; я забрался под стол – меня заинтересовали его сапоги. Видимо, мне они были в диковинку. Как новая игрушка. Потом отец исчез из моей жизни. Прощания не помню. Сапоги остались как знак чего-то нового в том, что затем последовало со мной, с бабушкой, мамой и двоюродным братом Яшкой (он был на полгода младше меня). Значительный кусок моей бессознательной жизни – эвакуация. Из этой одиссеи помню сборы, помню большую авоську, полную сдобных булочек за сорок копеек. Они были моими любимыми. Я их вспоминал всю голодную эвакуацию. Ехали в товарном вагоне. На одной из станций (потом мне бабушка сказала, что это был Тихвин) в проеме вагона увидел лицо отца. Уже после того, как я стал постарше, мне объяснили, что его часть там стояла, и он знал, что мы должны проследовать по этому пути, потому бегал к каждому составу шедшему из Ленинграда на Урал. Он ловил слухи о поездах, попадавших под бомбежки, и как-то жил с ними. Сами бомбежки не помню. Помню, что поезд останавливался внезапно посреди поля, и мы врассыпную бежали от состава. Потом понял: по тревоге. Самый главный детский ужас того путешествия – отставшая мама. Она отошла на одной из станций, чтобы раздобыть еду, а поезд тронулся. Через несколько прогонов она нас настигла. От самой эвакуационной жизни в городе Троицке в памяти осталось три события. Первое: как нас ограбили. Мы остались с братом вдвоем в доме. Не успели подраться, как постучали. Мы открыли дверь, вошли мужчина с тетей, дали нам по конфетке, собрали все вещи в два тюка и ушли. Второе: я выздоравливал после воспаления легких. Мне как больному дали чашку простокваши, а Яшке как здоровому не дали. Я макал в нее белый хлеб и ел, стараясь растянуть удовольствие. Удовольствия уже не помню. Помню глаза брата – он ел ими мою простоквашу. Помню, что когда был здоровым, хотелось заболеть… Самое страшное воспоминание это, когда из блокадного Ленинграда к нам в Троицк приехала тетя Геня, мама Яшки. Брат не мог взять в толк, что это его мама – такой страшной она была: какой-то потусторонний персонаж. Мы заплакали не от жалости, от ужаса, что вот с нами будет жить вот эта человеческая тень. Тетю Геню выходили, откормили… Господи, думаю я теперь, чего стоило маме вытащить на своем горбу всю нашу ораву в ту эвакуацию. Наградой ей стало то, что отец вернулся с фронта живой и невредимый. А мирная жизнь наградой ей не стала. Вскоре после победы она заболела раком легких. Мы с отцом таскали ей кислородные подушки – он ночью, а я днем, пропуская школу. Однажды меня не разбудили, чтобы я бежал в аптеку. Еще не вполне проснувшись, услышал, как отец говорил вполголоса с бабушкой. Значит, случилось худшее. Захотелось не просыпаться. Мамы не стало в День Победы 1950-го года на 37-ом году ее жизни. …Возвращались из эвакуации опять же в вагоне-теплушке с чугунной печкой, о которую я в первый же день обжегся. Война еще не кончилась. Ехали мы домой, как потом рассказывали родители, без разрешения, то есть, нелегально, поскольку боялись, что нашу квартиру займут. Из багажа, который мы везли с собой, помню плоские ящики с упакованными в них стеклами. Товарняк остановился за два или три километра до Московского вокзала. Мы выгрузились; до нашего дома за Невской заставой, было рукой подать. Когда мы поднялись на пятый этаж и вошли в квартиру, я понял, зачем мы везли стекла – окна зияли пустыми проемами. Еще через год вернулся отец; он отвоевал сапером и ни разу не ошибся. В мирное время он строил ракетные полигоны. На его счету – Капьяр и Плисецк. Когда мы впервые увиделись после войны, я уже не обратил внимания на его сапоги. Я подрос и у меня уже был другой уровень (в прямом смысле этого слова) восприятия: я смотрел на его звездочки на погонах, на ордена и медали на груди. Я был другим человеком. Да и отец – тоже. И начиналась другая жизнь.
Редакция сайта не отвечает за достоверность присланных читателями писем и историй
|
