|
Историю прислал Григорий Брейгин Я очень давно хотел рассказать о моем отце. Он так мало успел пожить, и сегодня от него так мало осталось на этой земле. Почти ничего, кроме моей памяти. До войны мы жили на Украине, в маленьком городке Глухове. Мама Брейгина Эсфирь Яковлевна работала в школе учительницей математики. Отец- Брейгин Израиль Аронович был агрономом и работал в учреждении, которое называлось загадочным словом Райзо, что означало Районный земельный отдел. Отец до самых последних дней оставался в городе готовил к отправке зерно и скот, чтобы не достались немцам. А когда фронт подошел совсем близко, отец пригнал домой телегу, запряженную парой лошадей. Дед соорудил над телегой что-то вроде цыганской кибитки, в нее сложили пожитки и еду, и мы всем семейством мама, дед с бабушкой, я и трехлетняя сестренка Соня - двинулись подальше от войны. Все, кроме отца. Отец проводил нас и ушел на фронт. У меня сохранилась отцовская трудовая книжка. Последняя запись в ней датирована августом 1941 года: Уволен в связи с мобилизацией в действующую армию. Сохранился и его паспорт. Новенький, полученный за полтора месяца до ухода на фронт. Паспорт был действителен до июня 1946 года и пережил своего владельца на много десятилетий. Много лет спустя, разбирая после смерти мамы ее бумаги, я обнаружил отцовские письма с фронта. В одном из них, адресованном родственнице, у которой мы остановились в эвакуации, я нашел строки о нашем конном путешествии: Я не знаю, что и думать о Фире и детях. Ведь они уехали на лошадях. Ни Фира, ни даже отец ее не умеют управлять лошадьми и ухаживать за ними. За три месяца нашей разлуки я так и не узнал ничего об их судьбе. Живы ли они, или их не стало от бомбежек фашистских стервятников, а может, их в пути застало осеннее ненастье, зимняя стужа. Мы были живы, нас не разбомбили, и с лошадьми научились управляться. На стенции Щигры дед сдал коней какому-то военному начальству, а за это нам разрешили ехать дальше товарным эшелоном. Там были такие высокие вагоны без крыши, в каких по сей день перевозят сыпучие грузы. Тогда они по самые борта были засыпаны пшеницей и укрыты брезентом. Я еще подумал, что, может быть, это как раз то зерно, которое отправлял папа. Мы забрались под брезент, зарылись в хлеб, и нам было мягко и уютно. И еще можно было жевать пшеничные зерна, когда хотелось есть. А в конце нашего путешествия, глубокой осенью, когда Урал уже пугнул нас ранними морозами, пшеница, разогревшаяся от влаги, спасала от холода. Остановились мы в Магнитогорске. Нам дали комнатку в бараке. Правда, дали не сразу, а, как я узнал много лет спустя, после резкого письма, которое написал комиссар полка, где служил отец, в Магнитогорский военкомат. Жена мл. лейтенанта Брейгина Израиля Ароновича, будучи эвакуирована в гор. Магнитогорск, с двумя детьми, не имеет квартиры, живет в холодной и сырой комнатушке у частных лиц, сын болен скарлатиной и его нельзя забрать из больницы в это сырое и холодное помещение. Между тем в городе есть возможность предоставить семье Брейгина И.А. государственную квартиру. Младший лейтенант Брейгин служит в полку с сентября 1941 года, и за это время проявил себя как дисциплинированный, смелый, инициативный командир. Нам дали комнату в бараке на улице Шоссейной, прямо под высокой каменной стеной металлургического комбината той самой знаменитой Магнитки, детища первых пятилеток. Нам, пацанам, это нравилось: на комбинат с фронта свозили разный военный металлолом, среди него можно было найти почти целую винтовку или на худой конец плоский немецкий штык, пробитую пулей каску, а то и пистолет. Всё это прекрасно годилось для игр, а играли мы всегда в одну и ту же игру, только в одну, имя которой война. На следующий год я пошел в школу. Мне там сразу понравилось: в первом классе у нас уже был урок военного дела. Мы изучали винтовку, и я до сих пор помню, как называются части затвора: стебель, гребень и рукоятка. Изучали мы и устройство ручной гранаты не лимонки, а другой, похожей на бутылку, с деревянной ручкой. Но самое главное, за что я любил школу, там нас кормили. На большой перемене нас вели в столовую и давали суп с куском хлеба, жидкую кашу и загадочный напиток из соевой муки с сахарином под названием суфле. Некоторым детям давали еще и талоны в городскую столовую. Они полагались тем, чьи отцы погибли на фронте. Очень скоро и я получил печальное право на талоны. Незадолго до конца учебного года пришла похоронка на отца. Он был убит еще в феврале, но казенная бумага шла долго... Незадолго до войны отец проходил армейские сборы в артиллерийской части, и получил звание младшего лейтенанта. Осенью сорок первого их артполк был переброшен под Харьков. Зимой там завязались тяжелые бои. Лейтенант Брейгин, командир батареи, принял свой последний бой в селе Алексеевка, на подступах к Харькову. Отец ничем не успел прославиться, не заработал ни ордена, ни медали. Он был просто одним из миллионов пахарей войны. Перед призывом в армию я съездил в Харьков, пытался найти отцовскую могилу, но не нашел: Алексеевка вошла в черту города, на месте боев поднялись многоэтажные дома, и не осталось на земле никакого следа ...
За месяц до последнего боя моему отцу исполнилось тридцать лет.
Мне удивительно запал в память первый день мира. Самый первый день. Это потом, спустя годы, появилась песня о празднике со слезами на глазах. А девятого мая сорок пятого года я видел эти слезы. К тому времени, после возвращения из эвакуации, мы жили в городе Таганроге. Цветущая майская сирень затопила дворы и палисадники, а на улицы выплеснулось настоящее человеческое море. Прямо посреди улицы были накрыты столы, и каждая хозяйка несла из дому все, что было. Запомнилась немолодая женщина с огромной бутылью самогона, которая наливала стопку каждому встречному и, плача, просила помянуть то ли мужа, то ли сына. Над крышами плыл колокольный звон это в маленькой церкви по соседству с портом служили благодарственный молебен. Между столами на самодельной тележке с подшипниками вместо колес разъезжал безногий инвалид со стаканом на коленях. При каждом тосте он тянулся стаканом к столу, пил и странно плакал - беззвучно и с застывшим лицом. Потом мужики подняли его и посадили на табурет. Он ел все с тем же застывшим лицом, и медали его тихо позвякивали. Я сейчас сам удивляюсь, насколько живы в памяти эти картины - словно я смотрю цветное кино. Вероятно это оттого, что второго такого дня в моей жизни никогда больше не было дня когда окончилась война. Но оказалось, что большая война имеет страшное свойство настигать свои жертвы, словно бомба замедленного действия. Маму она догнала в 1949-м. Наверно, выставила ей счет за все сразу: за голод, холод, военные тревоги, отцовскую похоронку. Однажды поутру мы с Соней обнаружили, что мама лежит без сознания. Приехала скорая, набежали соседи. Врач сказал, что это кровоизлияние в мозг. Мама выжила, но ее парализовало, и отнялась речь. Ей было всего тридцать пять. С фотографий тех лет смотрит черноволосая красавица с бархатными глазами и нежным овалом лица. Она всегда выглядела моложе своих лет и рядом с послевоенными ученицами-переростками казалась их сверстницей. Но за первый год болезни она состарилась на целую жизнь. Я написал в первый год, потому что никто не мог предположить, что нашей маме предстоит так прожить весь свой век. Где-то через год к ней вернулась речь, но очень невнятная, а правая рука и правая нога так и остались навсегда парализованными. Она так и прожила всю жизнь солдатской вдовой. Сохранила все отцовские письма с фронта: даже удивительно, как много он успел ей написать за те шесть месяцев, что были отмерены ему на войне. Наверно, они были бы счастливой парой, и я вполне мог бы погулять на их золотой свадьбе, и отец порадовался бы своим четверым правнукам. Удивительное дело: сегодня я старше отца на сорок лет, все тридцатилетние мужчины с высоты моего нынешнего возраста кажутся мне пацанами. Но на отца я и сегодня смотрю снизу вверх, словно я все еще тот - маленький, довоенный мальчик, который, прощаясь, уткнулся в пряжку командирского ремня и крепко-крепко держится обеими руками за большую и теплую отцовскую ладонь. Одно из сохранившихся писем с фронта …аттестат я выслал по адресу: город Магнитогорск, проспект Маяковского, д13, кв 6, Брейгиной Э.Я. ( я не писал Тираспольской для Брейгиной). Ставлю тебя об этом в известность для того, что если ты до сих пор еще ничего не получила, то сходи на почту и наведи соответствующие справки. Через пару дней, как только к нам придет Начугин, я вышлю тебе еще 500 рублей. В дальнейшем, чем только смогу, буду помогать тебе. Ты же Фирочка, не унывай, хоть и трудно тебе. Я очень благодарен тебе, родненькая, за твои беспокойства обо мне. Очень приятно то, что ты думаешь обо мне, помнишь обо мне, скучаешь за мной. Верь мне, что не меньше и я за тобой скучаю. Моим единственным желанием является пройти через всю войну и с победой вернуться к тебе, к моим детям, воспитать их только не для новой будущей войны, а для созидательного труда и счастливой жизни. Я очень скучаю за детьми, причем за Гришенькой ни чуть не меньше, чем за Софочкой. Только сейчас я почувствовал, что Гришенька и Софочка для меня одинаково дороги. Прошу тебя почаще напоминать детям обо мне. Пусть они знают и помнят, что у них есть любящий их папа, который не перестает заботиться и думать о них, пока жив. Пусть Гришенька обязательно пишет в каждом письме, а о Софочке ты пиши подробнее. Как она ведет себя, что говорит, как меня вспоминает, как выглядит. О себе так же пиши подробнее. Я уже писал тебе, что твоего письма, в…
|
